8

Crescendo

Мрачный, подавленный Париж, готовый к революции. Высокая влажность, обложенное небо (в сердцах). Осень 1935 года.

1937 год: «Искусство и технологии»? Моды. Продолжение 1925 года, «Международной парижской выставки декоративного искусства и художественной промышленности». Декоративное искусство еще не умерло, торговые палаты еще следят и вслух высказываются в Муниципальном совете. В городе бастуют избиратели-лавочники, а это серьезный аргумент! Попытка спасения агонизирующих промыслов; трупы всё еще хотят усидеть в своих креслах. Возможно, нам снова придется ввести должность кучеров фиакров. «Искусство и технология» – это была хорошая программа. Она внушала надежду. Быть может, откроется дверь в завтра? Не спешите! Еще предстоит устроить торжественные похороны. Еще будут балдахины над «Искусством и технологией».

«Нормандия» – французский посол в Америке. Размеры не французские, но американские. Моря больше не существует; это ящик для транспортировки. Это приятно – очарование, изнеженная и безмятежная жизнь. Я думаю о своем «бодрящем пассажирском судне». Я попросил для нас у интенданта корабля разноцветные смокинги: ярко-алые лакеи соответствуют роскоши судна; все мы за ужином проводим сельские похороны; цветут в своих пышных туалетах прекрасные дамы. Забавный конец цивилизации: человек с султаном из розовых, белых и синих страусовых перьев, в бархатном или шелковом сверкающем одеянии, только и может что засунуть обе руки в карманы черных панталон. Десять лет назад Морис де Валефф [77] ощутил это падение; но его крестовый поход наткнулся на неуместные шелковые чулки и башмаки с пряжками. Так что к этому вопросу еще следует вернуться, изменение мужского костюма необходимо. Это так же сложно, как изменить этику и структурный фундамент общества. Костюм есть проявления цивилизации. Мы по-прежнему рядимся в парламентерские одеяния. Костюм обнаруживает самые глубокие чувства; с его помощью мы выказываем свое достоинство, свое превосходство, свое легкомыслие или сокровенные чаяния. Будучи стандартным, мужской костюм не избежал индивидуального вмешательства. Но он больше не годится. Тот факт, что он продолжает существовать, доказывает недостаточную зрелость машинной революции.

Америка знает о вибрации на «Нормандии» и насмешливо верит в нее: «Вы очень страдали?» – «Да вовсе нет, нисколько! Вибрация на «Нормандии» локализуется на корме; четыре пятых судна ей не подвержены». – «Правда? Говорят, одна дама до сих пор находится в больнице, вот уже четыре месяца не может оправиться!» Сколь же могущественной силой обладает неуважение! Создан шедевр технологии; ходят слухи, что какая-то пассажирка вот уже четыре месяца болеет, а американцев это приводит в восторг. А ведь «Нормандия» была сконструирована (не мне судить – я не моряк и не казначей Франции) по американскому масштабу.

Мы издали увидели мистический город нового мира, выросший на Манхэттене. Он проплыл прямо перед нами: мощное и дикое зрелище. Вопреки нашим чаяниям, небоскребы оказались не стеклянными, а каменными, увенчанными тиарами. Высотой триста метров – невероятное и совершенно новое архитектурное явление в небе; Европа мгновенно была отброшена назад со своими размерами, умозрительно признанными эдилами и «силой наших традиций».

Манхэттен вновь повторяет нам урок естественной истории: человек со всеми своими определенными жизненными привычками и стереотипным поведением – это муравей. Желая с помощью продолжающейся урбанизации «освободить» человека от его биологических реалий, наши «мозгокруты» повергли города в нелепость, в застой и в мелкие случайности, способные повредить здоровью; личность и коллектив притесняются, человек раздавлен.

С первых же дней вы ощущаете, что Америка живет духом архитектуры, который проявляется во всем, от небоскреба до механизма, любого предмета, бара или костюма. Мощное чувство вещей; оно будет изменяться от желания до возможности, от неоспоримого достижения до унылой грусти, о чем мы еще поговорим.

Цвет появляется везде, где на карту поставлены деньги. Чтобы позвать, мы кричим; чтобы быть услышанными среди шума и толкотни, используют оптический телеграф братьев Шапп [78] с ярко-красными, желтыми, зелеными и синими огнями. Бродвей обладает магическими чарами. У женщин в бурлесках сияющая кожа и золотые волосы, напоминающие тончайшие изделия искусных ювелиров, ожившие под их резцом. Аккуратные, завитые, плотные, живые, стильные прически выглядят островерхими шлемами (а не дешевым начесом). Эти женщины похожи на красивых здоровых животных, очень красивых. (Пардон, дамы, поверьте, это большой комплимент.)

Уныние мужественных, крепких молодых людей с сильными руками. Им претят поиски домашних радостей, плода цивилизации. Они ощущают свою никчемность, мучаются от этого бездарного возраста – возраста своего народа, и оттого столь печальны и угрюмы. В американской ситуации слишком много денег.

В университетах мальчики и девочки стремятся приобрести знания, а некоторые – мудрость.

И вот в этом французы лидируют. Они больше не испытывают подростковых тревог. Франция – взрослая страна. Поездки за границу свидетельствуют о духовной силе француза. Об этом много сказано и написано. Духовная сила француза появляется на всемирной выставке. Ни в коем случае не превращая этот факт в пьедестал тщеславия и инертности, следовало бы, напротив, в столь непростой исторический период воспользоваться этой силой, соединить ее с двигателем и включить контакт. Чтобы пошел ток; чтобы неизрасходованные способности дали свои плоды; чтобы мертвый ресурс напитал деяния нации и даже больше: привнес в симфонию народов свой драгоценный фермент. Две тысячи лет непрерывного опыта, без периодов ослабления, не могут в решительный момент впасть в забытье, быть утаены или упрятаны под замок завистливыми стариками, которые толкут воду в ступе, потому что неожиданно возник новый мир и началась новая цивилизация.

Так, например, живущий интенсивной жизнью музей города Хартфорда в штате Коннектикут является по преимуществу французским (музеем того французского искусства, которое Франция прокляла под строгим надзором Академиков). В нью-йоркском MоMA впервые так хорошо представлен художник Фернан Леже. Чуть дальше я еще скажу об этом парижском искусстве, которое покорило весь мир и в Америке демонстрируется в атмосфере подлинной торжественности: о художниках, преданных поруганию Французским институтом и проданных с молотка государственными службами. Отверженных, вытесненных за последние пятьдесят лет зависимости и каталепсии. Как-то в Южной Америке, в Буэнос-Айресе, один человек сказал мне: «Вы ведь у себя там, в Париже, знакомы с министрами, скажите им, пусть прекратят держать нас за идиотов и не посылают больше своих официальных лекторов, картины и статуи. Таким образом, Франция себя дезавуирует в